20.09.10
Корейцы пьют и курят, ездят на красный свет и редко улыбаются. Ставят коллектив выше личности. Не могут победить коррупцию и приветствуют активное вмешательство государства в экономику. При этом Южная Корея входит в число самых развитых стран мира. Что мешает нам повторить корейское экономическое чудо или создать свое, «РР» выяснял с помощью русских инженеров, работающих на стратегических корейских предприятиях
Меньше чем за жизнь одного поколения превратившаяся из беднейшей страны мира в мощную индустриальную державу, Южная Корея сегодня впервые в истории открывается миру. Учит английский, отправляет студентов в университеты США и Европы и приглашает на работу в святая святых своей экономики — чеболи, финансово-промышленно-торговые группы, базирующиеся на семейном капитале вроде Samsung или LG, — иностранцев, включая россиян и выходцев из СНГ. Они называют себя «белой мебелью», хвалят Корею, ругают ее жителей, тоскуют по родине — и не хотят возвращаться.
Зачем нам Сколково
Город Дежон в 100 км от Сеула — корейская провинция: чуть больше зелени, чуть меньше неона. Два миллиона человек и два десятка университетов и научно-исследовательских центров. Академгородок, по-нашему.
— Или будущее это… как его… Сколково! — демонстрируя осведомленность в событиях, происходящих на родине, говорит мне 33−летний сотрудник Samsung Fine Chemicals Дмитрий Кравчук, пока мы едем с его работы в университет, где трудится над диссертацией по химии жена Оля.
По дороге проезжаем офис химического подразделения LG — это главный конкурент компании, в которой работает Дмитрий. И заодно его бывший работодатель. За пять с половиной лет в Корее Дима успел поработать на оба чеболя — его фотография красуется на сайтах обеих компаний. Оставаясь в течение двух лет единственным «белым» в этом подразделении LG, Дима был предметом явной гордости работодателя. На нынешнем месте работы иностранцев трое: кроме Димы есть еще индус и американец.
За LG — офис еще одного монстра корейской промышленности, компании GS, которая несколько лет назад отделилась от LG.
— Кто-то неудачно женился, — объясняет Дмитрий.
— Как это?
— Ну, это же все семейные предприятия. Корея — страна победивших олигархов. Правительство когда-то назначило главных промышленников, которые до сих пор передают компании сыновьям по наследству.
«В Корею приезжают американцы и канадцы, думая, что здесь все как на Западе — только на Востоке. Магазины, клубы, бизнес. А потом выясняется, что на самом-то деле картинка похожа только внешне», — рассказывал мне живущий в Сеуле не первый год молодой американец Джошуа, преподаватель английского в университете.
Корейские «странообразующие» корпорации, называемые чеболями, едва ли не самый яркий пример того, о чем говорят Дмитрий и Джошуа. Гигантские компании, экспортирующие продукцию во все страны мира, действительно являются семейными предприятиями. В их советах директоров до сих пор нет иностранцев, их нынешние президенты — это сыновья основателей компаний, которые сорок с лишним лет назад были назначены главными творцами будущего экономического чуда тогдашним руководителем страны генералом Пак Чон Хи. Вопреки всем законам современной экономики в чеболях до сих пор практически не разделены владение и управление и отсутствует специализация (Hyundai, к примеру, производит не только автомобили, но еще корабли, локомотивы и нефтехимию, а также занимается страхованием и строительством).
Жена Димы, русская кореянка Ольга, учится в Korean Advanced Institute of Science and Technology, вместе с двумя другими корейскими вузами входящем в рейтинг 200 лучших университетов мира. Пока у нее заканчивается семинар, Дима устраивает мне экскурсию по лабораториям химфака.
— Сфотографируйте, — советует он, показывая на какой-то большой белый баллон. — Это ЯМР-спектрометр, крутая вещь. Любой химик сразу поймет.
— А на химфаке МГУ такой есть?
— Сейчас уже есть, наверное. Но это дорогая модель, одна из последних. И видите, стоит себе у всех на виду, заходи кто хочешь.
Забрав Ольгу, мы вместе едем в детский сад за их дочкой Машей. Там целая стайка воспитательниц сначала угощает нас чаем в маленьких стаканчиках, пока Маша собирается, а потом раскланивается с ней и с нами на крыльце. В коридоре целый угол занят футлярами со скрипками — по одной для каждого воспитанника.
Познакомились Дима с Ольгой еще в Москве, потом вместе работали в компании, которая по заказу все тех же корейцев синтезировала разные полимеры для промышленности. Затем в компании перестали платить зарплату. Безуспешно попытавшись найти в Москве другую работу за адекватные деньги, Дима с Олей уехали.
— Я в принципе был нацелен на то, чтобы поработать за рубежом, — объясняет Дмитрий. — И дело не только в зарплате, хотя в Москве я получал меньше, чем здесь. Только из-за денег, наверное, не уехал бы.
— Тогда из-за чего?
— Ну как это объяснить? Из-за жизни. Разумно все устроено, понимаете? И если наши власти хотят, чтобы ученые возвращались, начинать надо не со Сколкова, а с жизни. Сначала в консерватории что-то поправить.
Зачем мы корейцам
Среди требований большинства корейских компаний к иностранным инженерам, которые хотят работать в Корее, — наличие ученой степени. Так что наши соотечественники здесь — действительно высокообразованные специалисты. Молодые, умные, энергичные… И почему им не работалось дома, а работается черт-те где, в шести часовых поясах и девяти часах лету от Москвы? А главное — кому и зачем они здесь понадобились?
Словосочетание, которое я чаще всего слышала при ответе на этот вопрос, — «белая мебель». Так русские инженеры называют сами себя. Ярче всех эту мысль выразил конструктор по имени Владимир, просивший не называть его фамилию и компанию, сотрудником которой является. Раньше он работал на заводе «Звездочка» в Мурманской области — ремонтировал атомные подводные лодки.
— Если в клетку с кроликами посадить одну маленькую змею, шевелиться кролики будут гораздо быстрее, — метафорично ответил Владимир на мой вопрос, зачем он понадобился своим корейским работодателям.
— Русские — это змеи?
— Вроде того. У корейцев гормональный фон слабенький. Тестостерон от природы низкий. У европеоидов злобность и агрессивность не в пример выше — корейцы перед
белыми пасуют. А если нам еще плетку дать…
— И что же выступает в роли плетки?
— Я корейцев периодически строю — сами себя они строить не могут. Босс, например, никого не ругает, чтобы подчиненные «не потеряли лицо». А те начальству возражать тем более не могут. Что бы ни случилось, отношения они не портят. Поэтому берут «белого» — палку-погонялку.
— И ваши инженерные способности совершенно ни при чем?
— Шутите? Они не дурнее нас с вами. А то и умнее.
Впрочем, желание иметь «белую мебель» — разбавить свою мононациональную страну иностранцами, потому что так модно и престижно, — это, возможно, только повод, а не причина. Корейцы приглашают иностранцев на работу, так как понимают, что интернациональная среда сама по себе мотивирующий фактор и что опыт, даже чужой, никогда не бывает лишним. В Корее, как и везде, много программистов из Индии, но «белых» все еще очень мало — в маленьких городах дети до сих пор могут показывать на такого чужака пальцем. Заманить в корейские чеболи американцев или европейцев сложно, а главное — дорого.
— Инженеры из России и СНГ в этом смысле почти идеальный товар по соотношению цена-качество, — прагматично объясняет Дима Кравчук из Samsung Fine Chemicals.
Больше всего наших в «Самсунге», чья штаб-квартира находится в городке Сувон неподалеку от Сеула. Офисы «Самсунга» занимают целый квартал, именуемый Digital Valley — Цифровая Долина.
С Димой Москвитиным мы встречаемся во время обеденного перерыва на проходной и идем в японский ресторан. У Димы голубые глаза, светло-рыжие волосы и телосложение боксера. В толпе коллег — стройных невысоких молодых людей в рубашках и галстуках, темноволосых и смуглых — он смотрится настоящим комиксовым пришельцем. Впрочем, когда я спрашиваю, не было ли у него культурного шока от первого знакомства с Кореей, он отвечает:
— У меня был культурный шок, когда в 2000 году я из Таганрога переехал в Москву. С тех пор мне ничего не страшно.
В Москве Дима работал в компании, выпускавшей оборудование для отслеживания переговоров по мобильным телефонам. Профессиональные шуточки вроде «МТС. Люди говорят. — ФСБ. Мы пишем» он отпускает до сих пор. В «Самсунге» Дима приложил руку к созданию смартфона на базе операционной системы «Андроид» — главного конкурента айфона. Говорит, что «белой мебелью» себя не чувствует:
— Я как-то так удачно попал, что на мне начали реально пахать чуть ли не с первого дня. У нас тут можно работать по-корейски и по-русски. Работать по-корейски — значит, часов по двенадцать в сутки, никогда не уходить раньше начальства, приходить в офис в выходные и так далее. Наши в основном работают по-русски: в шесть вечера встали из-за стола и привет. Но мой шеф на мне пашет по-корейски.
— Вы умеете что-то, чего корейцы не умеют?
— Я большой ходячий справочник. Я знаю не очень глубоко, но во многих областях, а корейцы в основном все узкие специалисты. Они приходят в фирму после университета и занимаются, как правило, только одной темой. А у меня больше опыта в разных сферах. Но вообще мне самому было страшно интересно поначалу, зачем я им нужен. На одной пьянке я не утерпел — спросил своего начальника, зачем меня взяли. Он «хороший» уже был. Приобнял меня и говорит: «You're a smart guy». Умный, мол. И еще сказал, что я мыслю по-другому.
Зачем нам Корея
Корея — это не просто заграница, это Марс. Здесь все другое: люди, буквы, рельеф, воздух. Что бы ни говорил Дима Москвитин про Таганрог и Москву, нужны очень веские причины, чтобы заставить живое существо так круто изменить среду обитания. И мне показалось, что деньги — действительно не главное, по крайней мере не единственное, что заставило их уехать.
Дима два раза в неделю ходит на тренировки по кикбоксингу — «чтобы как-то сбрасывать напряжение». Я иду с ним. Когда он, переодевшись в спортивные трусы и майку, колотит по груше, я особенно отчетливо понимаю смысл слов, которые он успел сказать раньше: «Я уехал, чтоб не стать бандюком. Для человека с характером и амбициями в Москве к этому слишком многое располагало».
После тренировки Дима ведет меня в баню. В корейской бане можно есть, спать и вообще жить — это огромный развлекательный комплекс с местами для питания и отдыха. Компания русских самсунговцев собирается здесь не реже раза в неделю. С собой у них пиво, сваренное дома одним из инженеров — бывшим москвичом Антоном.
Кроме Антона и Димы компанию мне составляют Сергей с женой Леной из Томска, Грант из Армении с женой Машей из Хабаровска, Дима из Минска, Саша из Киева и Юра с Мариной из Ашхабада. Детали их биографии я выясняю недолго.
— Ну, мы вам на все вопросы ответили, расскажите же теперь нам о себе, — выражает общее нетерпеливое мнение Антон.
— А что вас интересует?
В ответ я ожидала услышать все что угодно, кроме того, что услышала:
— Есть ли в России свобода слова?
Потом меня спрашивают, в каком издании я хотела бы работать и почему. Потом — что я думаю про Януковича и будущее российско-украинских отношений. Потом про Катынь… Про цены на недвижимость и продукты в магазинах русские самсунговцы не спросили меня ни разу. Компания в бане показалась мне вдруг почти такой же инопланетной, как до этого сами корейцы.
При этом получить гражданство работающему здесь иностранному специалисту так сложно, что практически невозможно. Корея не приглашает остаться насовсем. Поэтому большинство работающих здесь россиян воспринимают ее не как новую родину, а как временное убежище. И главный вопрос, который предстоит решить за время этой остановки, которая редко длится больше пяти лет: куда потом? Вариантов два: на Запад (в основном в Австралию или Канаду) или домой. Тех, кто выбирает первый вариант, больше. Но возвращаются тоже немало. В любом случае для всех, с кем я разговаривала, это вопрос далеко не решенный и явно болезненный.
Те, кто пишет программы возвращения соотечественников, кажется, сами не понимают, какой мощный ресурс у них в распоряжении — тот простой факт, что большинство людей предпочитают говорить на родном языке и жить среди понятного им окружения. И как же сильно надо было их напугать или разочаровать, чтобы они выбрали Марс и даже не слишком жалели об этом…
После бани самсунговцы не отпустили меня назад в Сеул, а оставили ночевать в Сувоне. Дома у томичей Сережи и Лены, сидя за низким корейским столиком, мы еще полночи пьем настойку из расписанной под гжель бутылки и запиваем чаем с медом, привезенным летом из Сибири. Потом меня забирают к себе Грант и Маша.
— Для детей тут очень хорошо все устроено, — рассказывает Маша, бывшая фотомодель, высокая, стройная и красивая, укачивая 11−месячного сына Леву. — Садик, школы, поликлиники… На улице можно играть спокойно…
— Не скучаете по дому?
Маша отвечает так же спокойно:
— Конечно скучаю. Воли тут нет.
Облик Маши дорисовывают пейзажи ее родных мест: простор, тайга, суровые безлюдные пространства — все то, чего нет и невозможно себе представить в густонаселенной, очень чистой, очень безопасной и очень послушной Корее.
— Это очень хорошая страна, очень… — говорит Грант. И до пяти утра показывает мне на огромном, в полстены, мониторе фотографии Армении.
Зачем еще нам Корея
В общем, главный вопрос, который вызывает знакомство с русскими инженерами в Корее, — как же сделать так, чтобы им не нужно было уезжать из своей страны? В то же время Корея не самое плохое место, чтобы настойчиво искать ответ на этот вопрос.
«Отсюда удобно путешествовать по всей Азии, — говорит американец Джошуа. — Китай, Япония, Россия». Американский взгляд из прекрасного далека не так уж искажает действительность: этот Марс похож на нас больше, чем можно предположить.
Рецепт корейского экономического чуда, если описать его простой формулой, окажется до боли знакомым: политическая диктатура во имя экономического роста. В начале 60−х годов прошлого века Корея была беднее, чем Папуа — Новая Гвинея. Весь нынешний неон и хай-тек возникли за какие-то тридцать лет практически из ничего, из трущоб. Генерал Пак Чон Хи, пришедший к власти в результате военного переворота в 1961 году, сделал ставку на единственный имевшийся в наличии ресурс — дешевую и трудолюбивую рабочую силу. Страна стала фабрикой — сначала одежды, как сейчас Китай, потом — кораблей, электроники, автомобилей. Государство активно вмешивалось в экономику: были отобраны, точнее, назначены самые перспективные предприятия — будущие чеболи, получившие преференции и инвестиции.
При этом бывшие крестьяне еще много лет продолжали трудиться на этих заводах за несколько чашек риса в день — во имя светлого будущего. Политические оппоненты в лучшем случае попадали в тюрьму, в худшем — гибли в автокатастрофах. И никакой свободы слова: газеты и телевидение контролировались правительством.
Светлое будущее, впрочем, действительно наступило — и унесло в прошлое породившую его диктатуру. Созданный экономическим ростом корейский средний класс в полном соответствии с учебниками политологии осознал необходимость демократических реформ и в конце 80−х сверг военных, передав власть гражданскому правительству.
Почему в Корее эта формула — диктатура во имя экономического роста — сработала?
Экономисты и социологи, отвечая на этот вопрос, оперируют в основном двумя понятиями: «конфуцианские ценности» и «цивилизация риса». Последнее не имеет отношения к диете — речь идет о практике коллективной обработки земли: из-за сложной системы орошения рис невозможно вырастить на хуторе, силами одной семьи, для успешного земледелия, то есть для выживания, необходима слаженная работа сотен людей. Неудивительно, говорят экономисты и социологи, что, когда пришла пора переселиться из деревни в город, корейские промышленники с легкостью добились такого же гармоничного взаимодействия работников на своих заводах.
Одновременно коллективизм, привычка ставить благополучие группы выше благополучия индивида, — это и одна из главных конфуцианских добродетелей, которые вдалбливаются в головы корейцев (равно как и большинства других жителей Юго-Восточной Азии) с детства. В том числе и поэтому корейцы верили генералу Паку, когда тот просил их потерпеть и потрудиться ради будущего общего блага, процветания страны.
Оба эти объяснения — про цивилизацию риса и конфуцианские ценности — звучат одновременно как приговор и как оправдание неудач. Выходит, если, значит, кому-то не повезло веками растить пшеницу, а не рис, и вместо Конфуция почитать то Христа, то Маркса, так и не видать ему теперь никогда экономического чуда? Но такая ли уж это специфически конфуцианская ценность — коллективизм? Не синоним ли это нашей соборности? И вообще разве может один народ быть создан для процветания, а другой нет, и неужели ничего с этим не поделать?
Владелец адвокатского бюро «Кюн Джик Квак» в Сеуле — один из все еще немногих корейцев, говорящих по-английски — учился в Гарварде. Узнав, что я журналист из России, он обрадовался:
— Вы можете задать мне вопросы про Корею, но приготовьтесь, что у меня может быть еще больше вопросов про Россию.
Россия его интересует — естественно! — потому что когда-то он прочитал Толстого и Достоевского. Недавно он был на какой-то экономической конференции в Европе, где Россию представлял Газпром. Кюн Джик не мог понять, почему на конференции, где речь шла о потенциале России, говорили только про нефть и газ. Впрочем, он вообще романтик. Когда я спрашиваю, зачем он хочет приехать в Москву, он улыбается фирменной хитрой корейской улыбкой:
— Чтобы посмотреть на московские небоскребы. И вдохнуть московский воздух.
Я спрашиваю его, почему идеи генерала Пака сработали в Корее, а очень похожие идеи в России пока не сработали.
— Я много путешествовал по миру и разговаривал с очень разными людьми, — начинает издалека мистер Квак. — Попадаются не очень хорошие люди, но в основном, в большинстве, все люди хотят жить в мире и достатке и быть счастливы. Спрашивается, почему одни народы живут лучше, а другие хуже?
Тут он замолкает так надолго, что мне приходится уточнить:
— Так вы нашли ответ?
— Если бы я нашел ответ, я был бы нобелевским лауреатом, — снова демонстрирует улыбку Будды мой собеседник. — Но я придумал один термин. Он относится не к людям, а к странам — directionless. Понимаете, что это значит? Страна, которая не знает, куда движется и чего хочет достичь. Может быть, в этом ответ?
— Но почему одни хорошие люди в состоянии понять, куда надо двигаться, а другие нет?
— А это задача правителей. Конфуций говорил, что у благородного правителя и подданные будут вести себя благородно.
Вероятно, осталось понять, почему одни хорошие люди выбирают себе благородных правителей, а другие — не очень благородных. Но за это уже адвокат, увы, не отвечает.
Зачем корове телевизор
Андрей, выпускник МИФИ и руководитель отдела научно-технических разработок в не самой большой корейской фирме — производителе полупроводников, тоже просил не называть его фамилию. Но не из-за боязни прогневить корейских боссов, а скорее из-за привычки к секретности: он раньше работал в Курчатовском институте и имел допуск к «чувствительным» технологиям. Военных тайн он мне не выдал, но прошлое нет-нет да и давало о себе знать. Рассказывая про завод «Самсунга» по производству тех же полупроводников, где он работал до того, Андрей обращается к самому сильному впечатлению своей жизни:
— Это поражает, как… Ну не знаю, как инопланетная цивилизация. Там так все устроено — просто, эффективно, умно, даже остроумно. Прямо как атомная бомба.
Сотрудником Курчатовского института он стал в самое неподходящее для научной работы время — в середине 90−х. Установку, на которой писал кандидатскую, пришлось сделать за свои деньги, заработанные с помощью второго — экономического — образования. Но денег все равно всегда не хватало. Установка ломалась…
— Первый раз я уехал в 2002−м, хотя решение созрело еще раньше. Просто понял, что больше не могу один бороться со всем миром.
В первый год в Корее было очень тяжело:
— Все-таки это достаточно враждебная среда. Точнее, внешне дружелюбная, но внутри совсем не торопящаяся тебя принять. Иностранцы здесь — люди второго сорта. Хотя постепенно мне удалось как-то завоевать уважение. Как ни странно, оказалось, что самый лучший способ для этого — быть собой. Если, конечно, есть чем быть.
Когда потом он устраивался на «Самсунг», то на собеседовании выяснилось, что корейцам нужен специалист не совсем в той области, которой всегда занимался Андрей. Он им честно об этом сказал. Но его все равно взяли — со словами: «Приезжай, посмотри, вдруг понравимся друг другу». Из «Самсунга» он уволился всего несколько месяцев назад. Ездил домой, в Москву — достраивать дачу и искать работу. Хотел вернуться: в России жена и дочка, а в Корее — десятикилометровые пробежки два раза в неделю. «Не ради здорового образа жизни, а просто чтоб с ума не сойти». Разговаривал с каким-то не последним человеком в Роснано.
— Но он, кажется, вообще не понял половины слов из тех, что я произнес. Понимаете, если вы придете в «Самсунг», вам будут рассказывать про стратегию на 10 лет вперед, на 20, на 50. И это будет рыночная стратегия. Этот их завод, который меня потряс, работает, потому что его продукция продается, причем на очень конкурентном рынке. Когда в прошлом году там однажды сгорел какой-то трансформатор и пришлось остановить производство, цены на компьютерную память в мире стали расти на несколько процентов в день. А у нас собираются строить Сколково, но кто, что и зачем будет там производить? Уже был опыт в Зеленограде: купили в Германии линию по производству процессоров, открыли ее с большой помпой. Ну и где те процессоры? Технология — это отношения. Мало купить станки, нужно договориться, кто и как будет их использовать. Нужны люди. У нас нет этой культуры. Мы можем придумать гениальную идею, но не можем создать технологию. А современное производство без этого невозможно. Нет производства — не нужны инженеры.
На даче у Андрея в Тверской области живут выдры. Ну, не на самой даче, а рядом. Он рассказывает о них с такой же нежностью, как об атомной бомбе, а то и с большей. У него в России семья, а он два раза в неделю бегает по аккуратным корейским паркам, чтобы не сойти с ума и еще на энное количество процентов повысить производительность корейского завода, выпускающего память для компьютеров. И если Андрей пока еще в здравом уме, то мир — точно нет. А Андрей — заложник этого безумия.
— Знаете, когда я понял, что не найду работу в России? Когда прочитал про то, как в каких-то подмосковных коровниках установили плазменные телевизоры, чтобы коровы лучше доились. Об этом рассказывали чуть ли не по всем телеканалам. Ну, то есть я утрирую, конечно, но почему-то в тот день мне стало очень грустно.
Я думаю, что понимаю, почему он расстроился. Он не слышал нашего разговора с адвокатом Кваком, но все дело, видимо, в том самом directionless. Телевизоры в коровниках — это, возможно, и гениальная находка, но бессмысленная технология. Это картина, которую вешают на стенку, чтобы закрыть дырку. Идея, которая никуда не ведет.
Когда я стала искать сообщение про коровники в интернете, чтобы убедиться, что Андрей ничего не напутал, то заодно узнала, какие именно плазменные телевизоры установили коровам на ферме «Кочергино» в Дмитровском районе Подмосковья. Это были телевизоры «Самсунг».
Фотографии: Татьяна Плотникова для «РР»
Автор: Анна Рудницкая
Источник: expert.ru
