Физика высоких достижений

20.12.06

Современная наука функционирует как бизнес: заключает многомиллионные контракты, продает свои разработки и получает прибыль. Значит ли это, что ученый стал бизнесменом?  

Нет. Главной задачей науки по-прежнему остаются фундаментальные исследования, на чем заработать нельзя. Результаты собственно научные, за которые никто и копейки не даст, для ученых были и остаются приоритетными.

Почему ученые не бросают неприбыльные, неконкурентоспособные теоретические исследования, не развивают только те направления, которые имеют высокий коммерческий потенциал? О науке как участнике рынка и рынке как инструменте поддержки науки мы говорим с лауреатом Государственной премии 2006 года Александром Скринским, почти 30 лет возглавляющим Институт ядерной физики им. Г.И. Будкера СО РАН.

— Александр Николаевич, как ваш институт после распада административно-плановой системы адаптировался к условиям рынка? Насколько остро стояла необходимость такой адаптации?

— Для того чтобы устоять на ногах, мы начали активно использовать прикладные разработки, которые являются нашим побочным продуктом, своеобразным ответвлением от фундаментальных исследований. Наше оборудование пошло в промышленность и другие области народного хозяйства, например в медицину.

На самом деле начали мы этим заниматься не в 1991 году, а гораздо раньше. Выпускали мощные промышленные ускорители — десятки киловатт мощности с энергией в несколько миллионов электрон-вольт. Сотня таких ускорителей работала по всей стране, часть из них продолжает работать и сейчас. Также в конце пятидесятых мы начали поставлять малогабаритное оборудование для нейтронного каротажа нефтяных месторождений.

С 1991 года, за 15 лет, мы сделали еще сотню ускорителей, 80 процентов из них пошли за рубеж. Мы и раньше их экспортировали, но в меньшем объеме (порядка 20 процентов). Самый серьезный покупатель за последние два года — Китай. Сейчас там работает около 40 наших ускорителей, они стоят на технологических линиях, применяются для выпуска продукции массового потребления.

Все устройства, реализуемые нами, используются с промышленной целью. Организации, приобретающие у нас оборудование, зарабатывают на нем деньги. Они покупают отнюдь не для того, чтобы поддержать российскую науку, а чтобы самим получить выгоду. Это не благотворительность, а способ получения прибыли.

— Какие направления также коммерчески выгодны?

— Синхротронное излучение. Хотя это вообще отдельный разговор. Нам-то оно деньги приносит, но вот покупают наши установки уже не с промышленными целями, а с исследовательскими. Один центр синхротронного излучения работает в нашем институте, другой — в Курчатовском. Первый накопитель синхротронного излучения построили в 1982 году, но он был маленьким, рассчитан только на длинноволновую область энергии. Полномасштабный — диаметром 30 метров — включили в середине девяностых, когда не было абсолютно никакого финансирования, заново приходилось собирать персонал, начиная со студентов. Но, несмотря на огромные трудности, нам все-таки удалось закончить проект, и в 1999 году накопитель заработал. Недавно запустили маленькую машину в Зеленограде — центре нашей российской микроэлектроники. Там почти все было изготовлено в 1992 году: построены здания, поставлено оборудование. Но финансирование полностью прекратили и проект заморозили.

Синхротронное излучение — не основное направление нашего института, это побочный продукт наших работ по физике элементарных частиц. Просто отдаем этому какую-то часть времени, помогаем Курчатовскому институту расти в этой сфере.

— Институту ядерной физики удалось сохранить свой масштаб, а ведь остальные институты были значительно сокращены…

— Их не сокращали, они сами сокращались. И мы немножко сократились — процентов на десять, наверное. А остальные — очень-очень сильно. Мы никогда не были самым большим институтом Академии наук, но примерно с 1993 года все стали меньше нас.

— Вы удержались именно за счет побочных продуктов от фундаментальных исследований?

— Абсолютно точно. Базовое бюджетное финансирование, деньги, которые мы получаем от Сибирского отделения РАН, составляют сейчас не более 25 процентов. Остальное зарабатываем сами.

— Промышленные ускорители — не единственное средство заработать?

— Нет, это наиболее видимые, но не самые большие по объему заработки. Передача (не люблю слово «продажа») промышленности, медицине, силовым структурам оборудования — это незначительная доля наших доходов, порядка 25 процентов.

— А что составляет большую часть?

— Мы участвуем в создании и развитии научных центров за рубежом. И в деле, где необходимо не просто проложить провода и установить оборудование, мы вполне конкурентоспособны. У нас большой кругозор, большой опыт, большое умение смотреть на науку в целом, на физику прежде всего. Мы не делаем ничего стандартного, наши разработки уникальны. И это позволяет находить то, благодаря чему выигрываем тендеры. Иностранные компании имеют большую свободу, они вольны выбирать, сотрудничать с этим институтом или нет.

Контракты на разработку научного оборудования дают нам значительную часть прибыли. Передовые технологии, которые мы создаем для ведущих научных центров мира, очень дороги и трудны в разработке и потому для промышленности не естественны. Любая крупная, серьезная разработка — это очень дорогая вещь.

— Один из таких проектов — строительство большого сверхпроводящего ускорителя, который окрестили самым амбициозным проектом за всю историю человечества?

— Да, в Европейском центре ядерных исследований (CERN) под Женевой заканчивается создание самой крупной научной установки в мире — сверхпроводящего ускорителя диаметром 30 километров, стоимостью пять миллиардов долларов. В этом проекте принимают участие все более или менее развитые страны мира, как члены CERN, так и страны, не являющиеся таковыми, — США, Япония, Индия. Мы, конечно, европейская страна и могли бы вступить в CERN, но у государства нет денег на взносы, а договориться, как раньше, не удается.

Когда начинался этот крупномасштабный проект, было поставлено условие: тот, кто хочет экспериментировать, то есть работать и получать результат на этой установке, должен вложиться в базовое оборудование, в создание самого ускорительного комплекса и вспомогательных детекторов. Речь шла о 150 миллионах долларов. А на дворе был 1993 год. В стране денег нет, институты подзатянули пояса, люди бьют по пустым кастрюлям, и разговаривать с правительством о вложениях в какой-то, по их мнению, немыслимый проект было бесполезно.

— Как вы решили эту задачу?

— Я предложил, чтобы российская наука и промышленность поставили оборудование на 200 миллионов долларов на следующих условиях: треть цены платит CERN, треть — наше правительство. А мы — ученые. Естественно, никто никого не мог заставить делать что-то за две трети цены. Это предложение обсуждалось три года. Началось его рассмотрение в 1993 году, а окончательное решение приняли только в 1996–м. Тогдашний министр науки Борис Салтыков ясно понимал, что объяснить нашему правительству необходимость помогать «бедной» Европе практически невозможно. Он просто пошел к Виктору Черномырдину, в то время Председателю Правительства РФ, и сказал всего одну фразу: «Виктор Степанович, если вы подпишите эту бумагу, нас с вами долго будут ругать, но в будущем вспомнят хорошими словами». И Черномырдин, не читая, взял и подписал. После этого нам предстояло пережить еще много трудностей, в частности дефолт.

Наш институт произвел оборудование для CERN примерно на 100 миллионов долларов, получив две трети цены — от самого центра и от нашего государства. Другие институты поставили оборудование на 70–80 миллионов долларов.

— Зарубежное партнерство оказывается выгодным?

— Раньше нас за рубежом жалели: зарплаты маленькие, финансирование низкое. Но теперь говорят: «Вы же самая богатая страна, у вас 300 миллиардов золотовалютных запасов». И аргументы «надо помочь» уже не работают. Нас спасают только качество, нестандартность решений и цена — благодаря этому мы получаем из-за рубежа 70 процентов наших доходов — около 20 миллионов долларов в год.

— Сколько средств возвращается в науку, вкладывается в новые научные разработки?

— Собственно на работу — создание новых установок, проведение экспериментов, обеспечение функционирования уже имеющихся экспериментальных комплексов — идет около 60 процентов дохода. Мы ни разу не вышли за эту цифру, потому что 40 процентов твердо идет на зарплату. Это чрезвычайно важно. После повышения зарплаты, которое произошло в Академии наук, в других институтах на оплату труда идет до 80 процентов средств и, естественно, денег на разработки не остается.

— Как происходит распределение заработанных денег внутри института?

— Не бывает денег, заработанных одним человеком или одной лабораторией. Допустим, лаборатория продала разработку за рубеж. Но это деньги не только одной лаборатории, это результат деятельности всего коллектива. Достижение одной лаборатории невозможно без той базы, которую институт нарабатывал в течение почти пятидесяти лет. И работа, оцененная, например, в 100 тысяч долларов, фактически стоит в 30–40 раз дороже.

Не важно, приносит лаборатория деньги или нет. Есть такие, которые по историческим, личностным и прочим причинам не могут зарабатывать, ну не получается у них. Но они хорошие, полезные, они делают вклад в развитие науки и института, и они нужны нам. У сотрудников этих лабораторий зарплаты такие же, как и у тех, кто приносит большие доходы. И это справедливо. Мы не разделяем лаборатории на коммерческие и исследовательские, но дифференцируем людей на хорошо работающих и работающих плохо.

— Получается, что если взглянуть на науку как на бизнес, а на институт как на некое коммерческое предприятие, то лаборатория, которая хорошо работает и успешно продает свои продукты, — нужный актив, а другая существует только потому, что является частью института?

— Эти слова мне говорят очень часто, но они абсолютно не правильны. Почему? Потому что цель института — не прибыль. Целью промышленности является прибыль. А наша задача — фундаментальная наука. Все остальное — прикладные исследования, продажа оборудования и технологий — существует только для того, чтобы наука развивалась.

Со временем все стали сознавать, что друг от друга зависимы. Одна лаборатория заключает выгодный контракт, получает деньги, живет хорошо, а другая — контрактов не имеет, занимается как будто непонятно чем: какие-то встречные пучки, расщепление фотона, электрон-позитронная аннигиляция и так далее. Но если первый, который зарабатывает, не даст второму, если он будет против того, чтобы деньги шли на фундаментальные исследования, то в первую очередь пострадает сам. Вымрут все направления науки и разработок! Причем очень быстро, буквально за год-два. За последнее десятилетие все лаборатории прошли через фазы, когда есть контракты и когда их нет.

— Правительство включается в цепочку взаимоподдержки?

— Провозглашено со всех трибун, что фундаментальная наука — важнейший приоритет российского государства. Но эти заявления денег не дают. Правительством определены так называемые ориентиры, например нанотехнологии. Теперь все придумывают, как бы к ним присоседиться и получить свой кусок пирога.

Галина Казарина, Артем Попов 

Источник: «Эксперт Сибирь»