Мама нефть

24.03.09

Русский нефтяной Север — это карман истории, в котором хранится мумифицированная Страна Советов. Здешний капитализм вернул жителям старый советский миф о счастливом будущем. Нефтяники — послушные дети, а нефть — добрая мать, готовая проявить сострадание. Это начинаешь понимать, как только высаживаешься на любом из немногих островов благополучия в северных нефтеносных регионах. Например, в городе Усинске, нефтяной столице Европейского Севера России

Ольга Андреева
Фотографии: Дмитрий Беляков; Дмитрий Беляков для «РР»

Плоская земля

Маленький аэропорт Усинска. Первая же машина на стоянке, в дверь которой мы постучались, согласилась подбросить до города: северная солидарность. Романтические времена попутных КамАЗов с матерящи­мися шоферами давно в прошлом — за рулем новенькой черной «тойоты» сидит холеная красавица.

Дама за рулем осторожно спрашивает, откуда мы. «Из Москвы? А-а…»

Дорога петляет по бесконечному болоту. 50 километров к северу — и начнется тундра. Здесь из болотистой земли еще пытаются пробиваться мелкие больные елки.

Пристаю к хозяйке «тойоты»:

— Вам здесь нравится?

Механический ответ:

— У меня очень хорошая работа.

Если бы Галилей жил здесь, он бы никогда не догадался, что Земля круглая. Нет, она плоская, ровная, бесконечная. Эта земля стоит вовсе не на трех китах. Она стоит на нефти. Там, под ногами, невидимо, неслышимо лежит она, черная, шелковая, драгоценная — миллиарды хрустящих банкнот, бриллианты на тонких женских запястьях, Эйфелева башня в рассветном тумане, небоскребы, фаршированные фазаны, снова банкноты, оранжевые «ламборджини» и черные «альфа-ромео», банкноты, банкноты, замки на бере-гах Адриатики, рулетки Монте-Карло, музыка Баха, звезды Голливуда, все утра мира и снова банкноты… Все это — под землей.

А на поверхности — елки и рваные панели эпохи позднего Брежнева. Странный город. Здесь напряженно прямые, до нервного блеска вычищенные улицы. Здесь множество ресторанчиков, где подают не очень хорошую еду. Здесь на каждом углу магазин или салон красоты. Здесь нет «лишних» людей — все на вахте, на улицах только мамы с колясками и молодежь. Здесь женщины всегда нарядны и напряженно красивы. Здесь живут в страшноватых панелях, но по улицам бегают новенькие «лексусы». Здесь изодранная афиша объявляет конкурс «Лучшая спортивная семья»». Здесь все так, как где-нибудь на московской окраине 30 лет назад, если бы не «лексусы», мобильные телефоны и этот пейзаж за окном — больные елочки до самого горизонта.

Два дня такого пейзажа — и можно вешаться.

Нефть советская

Краткий курс истории Усинска нам преподал наш сопровождающий Анатолий. Сам он из столицы, то есть из Сыктывкара. В прошлом знаменитый местный журналист, глас народа, защитник бедных и обиженных, самое злое перо Коми, яростный борец с наступающим капитализмом. Теперь — тихий сотрудник местной пресс-службы

«Лукойла». Вот оно как повернулось…

Фактом своего существования Усинск обязан беспощадному советскому романтизму: вопреки всякой логике здесь, на границе полярного круга, мы построим город-сад. Начали строить в 1974−м. Сначала бараки, потом потихоньку доцивилизовались до панельных хрущевок. Комсомольская стройка — все как положено. Большая, просто огромная нефть, огромная, бесконечная страна, огромная бесконечная жизнь.

Это были времена, когда портреты нефтяников не сходили с первых полос газет. Лица народных героев лоснились от нефти. Читателю далеко не всегда приходило в голову, что черное золото на лицах и робах демонстрирует не только богатство страны, но и серьезное техническое отставание отрасли.

К началу 90−х здесь добывали около 20 млн тонн в год. Зарплата среднего нефтяника могла составлять тысячу рублей. На заработанное много пили, гуляли, но если голова на плечах была, за год легко покупали «жигули». Вокруг горели болота и пылали факелы, но было как-то по-шальному весело. Величественный державный дух оправдывал все: и устаревшие технологии добычи, и жестокие условия труда, и дырявые вахтовые вагончики. Там, где трудно, всегда легче. Мы добываем черное золото — страна обеспечивает будущее наших детей. Завтрашний день должен быть похож на вчерашний. Надо просто честно выполнять свою работу. И тогда здесь вырастет город-сад. Такова идеология советской нефти.

Золотой век Усинска кончился в начале 90−х. Госпредприятие «Коминефть» распалось. Никто не вел разведку. Отлаженная система добычи, очистки и транспортировки нефти стремительно разрушалась. По всем предприятиям шли повальные сокращения. К 96−му году из десяти усинских мужчин выезжали на промыслы только двое.

— Что тут было — страшно вспомнить, — испуганным шепотом рассказывает Анатолий. — Люди ели с помоек. Жены уволенных бросались под колеса автобусов с вахтовиками: «Вы едете на работу, а наши дети умирают с голоду!» Мой приятель в 96−м за усинскую трехкомнатную квартиру отдал один японский телевизор. Люди бросали все. Ехали в никуда, только подальше отсюда. Многие тогда остались просто потому, что не на что было купить билет.

В 98−м году добыча упала до рекордной отметки — 3,8 млн тонн. Люди пили и кололись. Примерно то же самое делалось во всей стране. Примерно — потому что Усинск страной все-таки не был. Он был островом панелей среди елочек, к нему не вело ни одной дороги, кроме воздушной и железной, разбитой до такой степени, что поезда ходили со скоростью 20 километров в час и так кренились, что стакан сползал со стола. Усинск находился на континенте, но не принадлежал Большой земле. Тогда, в темном 98−м, настал момент, когда можно было наконец избавиться от иллюзий и честно сказать: не получилось. Но… в этот момент сюда пришел «Лукойл».

Нефть советская. Перезагрузка

— Первым делом «Лукойл» организовал для местных несколько туров в Когалым, свою столицу в Восточной Сибири, — рассказывает Александр Машков, заместитель главного редактора муниципальной газеты «Усинская новь». — Я сам там не был, но все, кто были, говорят про Когалым как про чудо. Город-сад. «Лукойл» показал его усинцам и сказал: вот так должно быть и у вас. Многие тогда не поверили.

Мы сидим в захламленном кабинетике. За окном все тот же убийственный пейзаж — елочки. На крыше соседней девятиэтажки лозунг: «Больше усинской нефти Родине!» А полосы «Усинской нови» полны однотипных житейских историй: сначала все было плохо, а потом все стало хорошо.

Пошел второй день нашей жизни в Усинске, а я не могу понять, что происходит. Мы находимся в Коми, на границе полярного круга, чувствуем себя не лучшим образом по причине нехватки кислорода, я брожу по улицам на грани депрессии и жду того же от окружающих. А окружающие, как сговорившись, рассказывают мне жизнерадостные байки про «Лукойл» и город-сад. Может, и вправду сговорились? Но зачем?!

Александр Машков, красивый северный богатырь с русой бородой, не имеет к «Лукойлу» никакого отношения — это другое ведомство. Но сколько пафоса! Я пытаюсь докопаться до реального положения дел. Безнадежно! На любой мой вопрос ответ Машкова начинается с магического заклинания: «Лукойл».

Что-то здесь не так. Не сходится.

В Когалыме я тоже не была. И, наверное, он так и остался бы в моей памяти городом-сказкой, если бы не вспомнился рассказ знакомого журналиста: Когалым — это все те же страшные панели домов, голые ровные проспекты, убогие магазины и «лексусы», изо всех лошадиных сил сопротивляющиеся ледяному встречному ветру.

Но Машков продолжает свою оду к радости. Музыка, разумеется, «Лукойла», зато слова, кажется, народные.

— Доверие нефтяников было завоевано в тот момент, когда они поняли, что «Лукойл» возрождает традиции советского прошлого. Здесь были восстановлены профсоюзы, система шефства. Очень развита самодеятельность, спорт. То, чем жили люди в советские времена. Лично меня «Лукойл» купил после того, как они храм построили. Лукойловцы сказали, что поставят стены и купола, а внутреннее убранство должны сделать сами горожане. Храм построили за год. А потом два года он стоял пустой и голый. Пока снова «Лукойл» не вмешался.

— Сколько вам заплатили за эти слова? — спрашиваю я.

— Много! — запальчиво отвечает Машков. — Они вернули мне чувство гордости за то, что я живу в своей стране.

Но в этой стране «Лукойла» на всех не хватит, думаю я.

А грибы здесь какие!

В красивой черной «мицубиси» едем на Харьягу — крупнейший нефтепромысел Европы, местная гордость. От Усинска 170 километров на север. Молодой парень Сережа Гайса, заместитель начальника цеха по добыче нефти и газа (ЦДНГ) № 7 (так формально называется Харьяжское месторождение), с гордостью показывает достопримечательности: посмотрите направо — вот граница полярного круга.

На обочине стоит старенький монумент. Курим.

— А местное население как себя здесь чувствует?

— Нормально оно себя чувствует, — включается в разговор шофер Саша. — Коми — они все оленеводы. Сейчас их тут нет никого, ушли за стадами на север, на летние пастбища. К зиме вернутся. Олень нынче дорог. Коми многие хоть и в чумах живут, но богатые.

Странная жизнь, думаю я. Пятнистая какая-то. По разбитой советской дороге катится японская машина «мицубиси», а русский шофер завидует богатым коми, ушедшим за стадами на север. Что-то тут не сходится.

Смотрю на истерзанное, изрезанное пятнами буровых, исполосованное трубами мелколесье. Природу здесь вовсе не покорили. Она покорилась сама. Просто из жалости.

Кажется, под землей лежит огромное животное, теплая подземная корова, большая, добрая. Маленькие люди хотят дотянуться до ее теплого бока, погреться, поскулить жалобно в душном тепле матки.

Сергей и Гузель, вторая наша сопровождающая, журналистка, взахлеб рассказывают про невиданно прекрасную здешнюю жизнь. Пытаюсь найти лазейку в развлечениях:

— Тоскливо, должно быть?

— Какая тоска? А лес? А спортивные залы? А бассейн? У нас каждый год спартакиада по одиннадцати видам спорта. Весь Усинск соревнуется. А морошку вы собирали, а грибы здесь какие, знаете? Усинец в лес за грибами ходит один раз в году. Достаточно. А какой тут футбол! А какая самодеятельность!

— Далеко Москве до вашего оптимизма, — бормочу я.

— Москва? — изумляется Гузель. — Да я туда даже в гости ехать не хочу. Как там вообще люди живут? Толпа, на дорогах пробки, все бегут. Зачем? Не понимаю.

— В конце 90−х новая власть (это про «Лукойл») тут три года психологию переламывала, — подхватывает разговор Сергей. — Сначала люди просто перестали бежать, потом стали бытовую технику покупать, затем начался машинный бум. А потом перешли на дачи, квартиры.

Гайса вообще парень смешливый, улыбка не сходит с лица, как у ребенка. Все, с кем здесь приходится встречаться, таковы — чистый, ничем не замутненный позитив, доверчивая детская беспечность, приветливые улыбки.

Вспоминаю наставления редактора: ищи настоящих нефтяников, чтобы с матом, с водкой, чтобы нефтью умывались, чтобы тебе, москвичке, страшно стало. Мне и в самом деле страшно, но вовсе не потому, что меня уволят за невыполнение редакторского задания, — нету здесь матерящихся нефтяников! Нету и все! Мне страшно оттого, что настоящие нефтяники — это большие доверчивые дети, строящие город-сад в измученной тундре и между конкурсами самодеятельности и футбольными матчами не заметившие, что сменилась эпоха. В этом кармане времени я чувствую себя не москвичкой, а библейским старцем, давно пережившим чужую молодость.

Нефтяники в белых халатах

На территории Харьяжского месторождения дорога из одной сплошной колдобины превращается в европейскую трассу. Близость нефти чувствуется по тому, как сгущаются жилы нефтепроводов. Узкие змеи в серебристых изоляционных обмотках тянутся через километры мхов, сходясь сюда, к кровоточащим скважинам, к источникам густой пьяной нефти.

Площадь Харьяги — 25 кв. км. Здесь добывают пятую часть всей нефти «Лукойл-Коми». Это примерно 5 млн тонн в год. Обслуживают Харьягу всего 320 человек. Это значит, что все это грандиозное переплетение труб, резервуаров, цистерн и прочее нефтяное хозяйство практически безлюдно.

Заезжаем в контору. Здесь всем выдают по каске. Дело не столько в безопасности, сколько в строгом ритуале. На Харьяге чистота такая, что можно работать в белых халатах. Надежда увидеть мужиков в робах, измазанных с ног до головы нефтью, умирает окончательно.

— Знаете, как здесь говорят? Если нефтяник видит нефть — это значит, что случилась катастрофа, — смеется Сергей.

Мы стоим перед тоненькой трубочкой, торчащей из земли метра на два. К ней подходит другая трубочка и тянется куда-то вбок, впадая в большую трубочку, которая в свою очередь впадает в толстенную трубу уже где-то вдали. Вот эта первая трубочка, уходящая в землю, и есть скважина. Оттуда струится черное золото — зарплаты бюджетников, детские сады, кинотеатры, хорошие дороги, выход из кризиса, наше светлое будущее. Скважина уходит под землю на полтора километра — светлое будущее на дороге не валяется.

Из домика неподалеку выбегает молодой парнишка в каске, застенчиво улыбается и сбивчиво начинает говорить так, будто читает по бумажке:

— Я оператор. В мои обязанности входит следить за состоянием скважины. По ней поднимается нефть с высоким содержанием парафина. Надо следить, чтобы он не забивал скважину. Вот я и слежу.

Этот парнишка в чистенькой каске, отглаженной форме и есть, собственно говоря, современный нефтяник. Он студент 6−го курса местного технического университета. Закончит — пойдет на повышение. Карьера здесь вопрос не столько таланта, сколько времени и желания соблюсти простые неф­тяные добродетели: не пить, не курить, с бабами не гулять.

— Мои родители — нефтяники, — продолжает лепетать за­ученный текст голубоглазый парнишка. — Я тут родился, с детства хотел работать с нефтью. Это настоящая профессия. Интересно. Это всегда будет нужно.

Немного похоже на утренник в детском саду, где вышколенные дети рассказывают родителям хрестоматийные стихи про Деда Мороза.

Для проформы спрашиваю, не хотелось ли ему уехать. Ответ очевиден. Уехать отсюда пытаются только старики-пенсионеры. Только они, отпавшие от пьяной нефтяной сказки, оглядываясь по сторонам, видят беспощадную реальность.

Пока великодушный Гайса показывает мне Харьягу, расспрашиваю о зарплатах. Выясняется, что новый псевдосоветский нефтяной миф возродил все, кроме денежного эквивалента. Средняя зарплата по нефтяной отрасли в Коми — 41 тыс. рублей в месяц. Советский нефтяник получал приблизительно 700–800 рублей, но в пересчете на те цены нынешний заработок даст соотношение один к семи. Впрочем, много решает общий финансовый фон. Средняя зарплата по Коми, не считая нефтянки, — 13 тыс. По сравнению с этим нефтяники действительно богачи.

Отдел кадров местного отделения «Лукойла» набит заявлениями желающих получить работу. Попасть сюда — значит оказаться на территории идеально организованного интерната для беспризорников. Среди нищеты и разрухи, которая царит в Республике Коми, «Лукойл» отбирает случайных счастливцев, гарантируя им полную безмятежность. Работает что-то вроде конвертора, превращающего оголодавших, несчастных, отчаявшихся и испуганных детей вот в таких голубоглазых беззаботных красавцев, как наш знакомый молоденький оператор.

Впрочем, самые богатые среди богатых — газпромовцы. Как сообщают мне под большим секретом, госмонополисты «попросили» частников вроде «Лукойла» зарплаты придержать. А раз в увеличение оклада вкладываться нельзя, то приходится — в технологическое совершенство производства и условий труда. Роскошный обед в местной столовой стоит чуть больше 30 рублей, вахтовые домики больше похожи на санаторные корпуса где-нибудь в Финляндии. Комнаты отдыха набиты пузырчатыми бархатными диванами, телевизорами, экзотическими цветами. Только так «Лукойл» может удержать сотрудников от бегства в какую-нибудь «Сибнефть» (с 2006 года — «Газпром нефть». — «РР»). В зарплате они ничего не выиграют, но если «Сибнефть» заведет на промыслах клетки с попугаями, то обязательно найдется избалованный сибарит-нефтяник, который захочет на досуге услаждать свой слух звуками тропиков. Что поделаешь. Дети есть дети.

Семечки на старость

О братно возвращаемся той же чудовищной дорогой. Все устали, но настроение отличное. Есть отчего. Весь этот день на местных промыслах проходит конкурс на звание лучшего мастера. Весь день Гузель и Сергей висят на телефоне. У Гузели соревнуется муж, у Сергея — молодой подчиненный. Только что стало известно, что муж Гузели занял третье место, а подопечный Сергея — второе. Теперь обоим дадут 10−процентную прибавку к зарплате и премию. Ура! Я ловлю себя на том, что начинаю втягиваться во всеобщий соревновательный драйв.

«Стоп! — говорю я себе. — Мое пионерское детство уже в прошлом!»

Люди вступают в странный сговор с нефтью. Они становятся проще. Перед этой истерзанной тундрой у них нет вины. Может быть, потому что они тоже истерзаны. Чем-то другим. Историей, прошлым? Это уравнивает их в правах. И тундра, нуждающаяся в жалости, жалеет их сама.

— Вот вы из Москвы, — запальчиво говорит мне Валерий Петрушин, начальник отдела по работе с территориями «Лукойл-Коми». — Спросите там в налоговой, почему все крупные компании должны регистрироваться в Москве, а не в регионах присутствия? «Лукойл» в прошлом году заплатил 44,5 миллиарда налогов, а городу досталось только около миллиарда. Это нормально?

— Вы это говорите от имени «Лукойла» или это ваша личная позиция?

— Это только моя личная позиция. Я здесь живу.

— Знаете, — вступает в разговор Анатолий, — я вообще коммунист. И я был одним из тех, кто до последнего сопротивлялся приходу капитала. Но ведь то, что они здесь делают, — это же как раз то, что хотела и не смогла сделать советская власть.

«Странное место Усинск», — думаю я, слушая фантастические рассказы о капиталистических реалиях сегодняшнего дня. Неужели и в самом деле капитализм пришел на Русский Север, чтобы восстановить здесь советскую власть? Ловлю себя на том, что хочу домой, в Москву, где капитализм улыбнется мне своей чистосердечной акульей улыбкой.

Впрочем, в этом коммунистическом раю счастье, как партбилет, получают далеко не все.

В местном супермаркете слышу нерусскую речь. Разговаривают двое стариков в поношенных куртках. В их корзине — семечки, подсолнечное масло, хлеб. Разговорились. Оказалось — марийцы. Приехали сюда в 74−м, с первым десантом. С тех пор так и живут в Парме, поселке на берегу реки Усы, в бараках первопроходцев. Оба всю жизнь проработали с нефтью.

— Что же не уедете?

— А куда и на что? Сын на буровой, получает 25 тысяч — самому бы прокормиться. «Лукойл»? Да, спасибо, помогает. Заболел, попал в больницу, лекарства дорогие — прислали денег.

— Может быть, все еще наладится?

— Может, и наладится. Да только для нас теперь только на Колве все наладится. Это река такая. Там у нас кладбище.

Наверное, в молодости они тоже строили город-сад. Не достроили. Достроит ли тот молоденький оператор с Харьяги? Или тоже будет покупать в местном магазине семечки, чтобы скрасить долгую полярную ночь над Усинском?

— Скажите, а зачем вы сюда приехали? — спрашиваю я.

Старики переглядываются и пожимают плечами…

— Люди приезжали сюда, чтобы уйти от проблем. Женщины ехали устраивать личную жизнь. Мужчины бежали от нищеты, безработицы, неопределенности. Думали, едут на год-два, и оставались на всю жизнь.

Говорит Ольга Ходженкова, заместитель директора Усинского технического университета. Из окна своего неуютного начальственного кабинета она смотрит на величественный и роскошный центральный офис «Лукойла». Мне неловко. Похоже, своими расспросами я заставила ее говорить о том, о чем здесь принято изо всех сил молчать.

— Мы думали, что будет как в Арабских Эмиратах, — говорит Ольга Борисовна, — а получилось, что нефть есть, а жизни нет.

Нефть — добрая мать. Рядом с ней не страшно. Рушились империи, падали железные занавесы, менялись власти, страна. Но нефть оставалась. А вместе с ней выживала и эта сумасшедшая вера: мы построим город-сад!

Странный призрак бродит по местным болотам. Призрак будущего, которое подозрительно напоминает прошлое.

Большая добрая корова лежит под землей, дышит. 

Спите, дети мои, спите. Я вас пожалею, укрою. Я буду петь вам песни о победе добра над злом, о справедливости, о счастье. Я буду рассказывать вам сказки о том, что если много работать, обязательно будет награда. Спите, дети. Даже если это — сказка, она прекрасна.

Мы скоро проложим дорогу через эти полярные болота, и по ней к вам придут розовые слоны и золотые фламинго. Мы скоро построим чудесный Город Солнца, прямо здесь, в этой усталой тундре, и все вокруг зацветет прекрасными душистыми цветами.

Сладкий советский сон… Он все не кончается, все длится…

Загляделись на бога

В длинном университетском коридоре разговариваю с двумя второкурсниками — Ильмаром и Ильсеном. Чистые светлые лица, открытые улыбки. Такими детьми родители гордятся. Детский утренник продолжается. Я задаю одни и те же простые вопросы — на сложные здесь мало кто ответит.

— А здесь не скучно?

— Мы здесь выросли, — говорит Ильсен. — Не скучно. Вот, учимся. После лекций тренировки, спортом занимаемся. Потом работать начнем, еще лучше будет.

— А если нефть кончится?

— Не кончится, — хором отвечают Ильмар и Ильсен, похожие друг на друга, как братья-близнецы. — Нам сказали: в ближайшие двадцать лет не кончится. А потом будет еще разведка. Технологии появятся новые. Все равно наш город будет. Еще лучше, чем сейчас.

— Вы же понимаете, что здесь жить нельзя, — тихим голосом говорит мне изысканно красивая женщина — Марина Викторовна, заместитель главы администрации Усинска. — Полярная ночь, пятидесятиградусные морозы, нехватка кислорода. Когда сюда в 92−м году приехали первые иностранцы, они сразу сказали, что городов в таких широтах никто не строит. Это немыслимо. Месторождения во всем мире разрабатывают вахтовым методом. Но мы должны исходить из того, что город уже есть. И с этим ничего не поделаешь.

— Но ведь ваши дети не хотят уезжать отсюда.

— Человека формирует то, что он видит. Посмотрите в окно. Разве это красиво? Я выросла в маленьком старинном городке в Центральной России. Там были красивые дома, музеи, история, традиции, изумительная природа. А наши дети видят только проспект Нефтяников и вот этот пейзаж. Они боятся отсюда уезжать. Здесь все размеренно, просто, понятно. Там — тысячи незнакомых людей, другие скорости, жестокий мир, никаких гарантий. Я бы предпочла тот мир. Но большинство выбирает этот.

— Что же будет дальше?

Марина Викторовна вздыхает:

— Знаете, в одном романе Милана Кундеры о таких людях говорится так: они загляделись на бога. Про Усинск, наверное, тоже можно сказать: мы здесь загляделись на бога. Я не думаю, что город будет расти. В условиях Заполярья это немыслимо. И немного глупо.

Я выхожу на проспект Нефтяников, прямой, как стрела. По прямым улицам ходят счастливые, ни в чем не виноватые люди. Они честно исполняют свой долг и хотят, чтобы их завтра было похоже на вчера. Анатолий провожает меня до гостиницы:

— Ну посмотрите, это же не город — игрушка.

Я не понимаю, в шутку он или всерьез. Город-игрушка. Кто играет с этими людьми, с этими кубиками-домами? Кто? Всесильный дух «Лукойла»? Время? История?

В конце проспекта, нарушая убийственную симметрию пейзажа, стоит храм. Зачем? Разве у этих людей есть грехи?

Впрочем, люди везде одинаковые. И грехи у них одинаковые. И даже несчастья тоже одинаковые — что Усинск, что Москва. Говорим с отцом Петром, священником из местного храма — того самого, который построил «Лукойл»:

— Какие же здесь грехи? Здесь же все святые.

— Да нет, не святые они. Грешное это место. Сюда люди не за духовностью приезжают. За длинным рублем. И в церковь приходят, только если случится что.

— Что же будет с этим городом, с этим храмом?

— Все это пройдет, — убежденно говорит отец Петр. — Нефть кончится. Деньги кончатся. Город исчезнет. А бог останется.

Источник: Журнал «Русский репортер»